Потом перешел к протоколу вскрытия. Перечитал его дважды.

Еще раз посмотрел на фотографию места происшествия.

«Что-то здесь не так, – подумал он. – В показаниях Корделл какая-то ерунда».

На его стол внезапно лег лист протокола. Мур поднял взгляд и с удивлением увидел перед собой Риццоли.

– Читали этот бред? – спросила она.

– Что это?

– Протокол по результатам анализа волоса, изъятого с края раны у Елены Ортис.

Мур пробежал глазами бумагу и, остановившись на заключении, произнес:

– Понятия не имею, что это значит.

В 1997 году многочисленные подразделения бостонской полиции были собраны под одной крышей – в только что отстроенном комплексе «Шредер Плаза» в квартале Роксбери, который прежде имел дурную славу. Полицейские называли свою новую штаб-квартиру не иначе как «мраморным дворцом» – уж очень впечатлял огромный вестибюль, отделанный полированным гранитом. И шутили: «Дайте нам несколько лет, чтобы захламить его как следует, тогда он станет для нас домом». «Шредер Плаза» не имел ничего общего с обшарпанными полицейскими участками, которые обычно показывали в сериалах. Это было суперсовременное здание с огромными окнами и стеклянной крышей. Помещение, в котором разместился отдел по расследованию убийств, с его ковровыми покрытиями и компьютерным оснащением, вполне могло сойти за офис крупной корпорации. Что особенно нравилось сотрудникам в «Шредер Плаза» – теперь все службы находились по соседству.

Детективам из отдела убийств достаточно было пройти по коридору в южное крыло здания, чтобы оказаться в криминалистической лаборатории.

В отделе по исследованию волос и волокон Мур и Риццоли наблюдали за тем, как судмедэксперт Эрин Волчко просматривает свою коллекцию конвертов с образцами вещественных доказательств.

– Этот единственный волос – все, что у меня было для исследования, – говорила Эрин. – Но вы не поверите, сколько может рассказать один волосок. Вот, нашла. – Она достала конверт с номером дела Елены Ортис и извлекла из него диапозитив. – Я вам просто покажу, как это выглядит под микроскопом. Балльная оценка приведена в отчете.

– Эти цифры и есть балльная оценка? – спросила Риццоли, разглядывая столбцы кодов.

– Совершенно верно. Каждый код описывает различные характеристики волоса, начиная от цвета и завитка и заканчивая микроскопическими особенностями. Образцу, который я исследовала, присвоен код А01 – темный блондин. Завиток – В01. Волос изогнутый, диаметр завитка менее восьмидесяти. Почти, но не совсем прямой. Длина стержня четыре сантиметра. К сожалению, этот волос находится в фазе телогена, поэтому на нем нет примыкающей ткани эпителия.

– А это значит, что нет ДНК.

– Правильно. Телоген – это конечная стадия роста корня. Волос выпал естественным путем, его не выдергивали. Если бы на корне были клетки эпителия, мы могли бы сделать анализ ДНК. Но на нашем образце таких клеток не обнаружено.

Риццоли и Мур разочарованно переглянулись.

– Но кое-что мы все-таки имеем, – сказала Эрин. – Это, конечно, не ДНК, но в суде можно использовать в качестве доказательной базы. Очень жаль, что у нас нет волос с трупа Стерлинг для сравнения. – Она настроила окуляр микроскопа. – Посмотрите.

Микроскоп имел два окуляра, так что Риццоли и Мур могли одновременно рассматривать образец. Мур видел перед собой лишь волос, покрытый крохотными узелками.

– А что это за шишечки? – спросила Риццоли. – По-моему, какая-то аномалия.

– Это не только аномалия, но еще и большая редкость, – сказала Эрин. – Это состояние называется trichorrhexis invaginata, узловая трихоклазия, или «бамбуковый волос». Он и в самом деле напоминает стебель бамбука, не так ли?

– А что это за узелки? – спросил Мур.

– Локальные дефекты волоса, участки утолщения в зонах расщепления. Слабые места, в которых стержень волоса как бы сворачивается, образуя микроскопические шарики или узелки.

– И чем может быть вызвано такое состояние волос?

– Иногда оно развивается вследствие чрезмерного воздействия на волосы. Окрашивание, перманент, обесцвечивание и тому подобное. Но поскольку мы, скорее всего, имеем дело с мужчиной, и к тому же я не обнаружила следов химического воздействия, то можно сделать вывод, что эта аномалия вызвана не внешними факторами, а генетическими отклонениями.

– Например?

– Ну, скажем, синдромом Незертона. Это аутосомно-рецессивное состояние, влияющее на выработку кератина. Кератин – жесткий волокнистый белок, присутствующий в волосах и ногтях. Кроме того, это внешний слой нашей кожи.

– Значит, если существует генетический сбой и кератин не вырабатывается, происходит ослабление волос?

Эрин кивнула.

– Но это затрагивает не только волосы. У людей, страдающих синдромом Незертона, могут быть и кожные заболевания. Сыпь, шелушение кожи.

– Можно сказать, что у нашего неизвестного перхоть? – спросила Риццоли.

– Возможны и более очевидные признаки. У некоторых пациентов наблюдается такая тяжелая форма заболевания, как ихтиоз. Кожа становится настолько сухой, что начинает напоминать шкуру аллигатора.

Риццоли рассмеялась.

– Выходит, мы ищем человека-рептилию! Это значительно сужает круг поисков.

– Совсем не обязательно. Сейчас лето.

– И что?

– Жара и влажность улучшают состояние сухой кожи. В это время года он может выглядеть совершенно нормально.

Риццоли и Мур переглянулись, одновременно подумав об одном и том же.

«Обе жертвы были убиты летом».

– Пока стоит жара, – продолжала Эрин, – он, скорее всего, не выделяется среди окружающих.

– Но сейчас только июль, – заметила Риццоли.

Мур кивнул.

– Сезон охоты только начинается.

Неизвестный наконец обрел имя. Медсестры из отделения реанимации нашли его именную бирку, прикрепленную к связке ключей от дома. Звали его Герман Гвадовски, и было ему шестьдесят девять лет.

Кэтрин стояла в боксе, куда был помещен ее пациент, и методично изучала показания приборов, расставленных вокруг койки. Осциллограф показывал нормальный сердечный ритм. Артериальное давление составляло 110 на 70, а линия венозного давления плавно поднималась и опускалась, словно морская волна. Электроника показывала, что господин Гвадовски был прооперирован успешно.

Но он не просыпается, подумала Кэтрин, посветив ручкой-фонариком сначала в левый зрачок, потом в правый. Почти восемь часов прошло после операции, а пациент по-прежнему был в глубокой коме.

Кэтрин выпрямилась и посмотрела на его грудную клетку, которая ритмично вздымалась, послушно следуя циклу работающего аппарата искусственной вентиляции легких. Да, она не дала ему умереть от полной кровопотери. Но что она спасла на самом деле? Тело, в котором билось сердце, но не функционировал мозг?

Кто-то постучал в стекло. Сквозь стеклянную перегородку бокса она увидела своего партнера, доктора Питера Фалко, который махал ей рукой. Его обычно жизнерадостное лицо выражало озабоченность.

Некоторые хирурги, переступая порог операционной, мечут громы и молнии. Другие высокомерно вплывают, надевая хирургические халаты так, словно это королевская мантия. Есть и холодные профессионалы, для которых пациенты не более чем груда механических деталей, нуждающихся в ремонте.

А еще был Питер. Забавный, жизнелюбивый Питер, который, оперируя, напевал что-то из Элвиса, который устроил в клинике соревнования по запуску бумажных самолетиков, который весело ползал на четвереньках, играя в «Лего» со своими маленькими пациентами. Увидев его хмурое лицо, Кэтрин поспешила выйти из бокса.

– Все в порядке? – спросил он.

– Только что закончила осмотр.

Питер посмотрел на опутанного проводами и трубками Гвадовски.

– Я слышал, ты сделала невозможное. Спасла его от потери крови.

– Не знаю, считать ли это спасением. – Она оглянулась на своего пациента. – Все работает, кроме серого вещества.

Какое-то время оба молчали, наблюдая за тем, как поднимается и опускается грудная клетка Гвадовски.