Я сосредоточиваюсь на электролитах. Уровень калия устойчиво повышается: 4,5 две недели назад, 4,8 на прошлой неделе, 5,1 вчера. Он стар, и его разрушенные диабетом почки ежедневно выделяют токсины, которые накапливаются в крови. К таким токсинам относится и калий.

Очень скоро он перешагнет предельно допустимый рубеж.

Я никогда не видел этого господина Германа Гвадовски – по крайней мере, в лицо. Я подхожу к пробиркам с кровью и смотрю на этикетки. Лоток как раз из пятого корпуса, восточного и западного крыла, и в лунках стоят двадцать четыре пробирки. Я нахожу пробирку с красной пробкой из палаты 521. Это кровь господина Гвадовски.

Я вытаскиваю пробирку и изучаю ее, поворачивая на свет. Кровь не свернулась, и жидкость выглядит темной и противной, как будто ее качали вовсе не из вены господина Гвадовски, а из затхлого колодца. Я открываю пробирку и принюхиваюсь к ее содержимому. Я чувствую запах стариковской мочи, тошнотворную сладость инфекции. Я улавливаю запах тела, тронутого тленом, пусть даже мозг его продолжает отрицать, будто оболочка умирает.

Вот так я знакомлюсь с господином Гвадовски.

Дружба будет недолгой.

* * *

Анджела Роббинс, будучи добросовестной медсестрой, была крайне возмущена тем, что десятичасовая доза антибиотиков для Германа Гвадовски до сих пор не доставлена. Она подошла к дежурному администратору пятого западного корпуса и сказала:

– Я жду внутривенные препараты для Гвадовски. Вы не могли бы еще раз позвонить в аптеку?

– А вы проверяли доставку? Она была в девять.

– Там ничего не было для Гвадовски. Ему нужно срочно делать инъекцию зосина.

– О, я вспомнила. – Администратор встала из-за стола и подошла к ящику, стоявшему на другом прилавке. – Недавно принесли из четвертого западного корпуса.

– Из четвертого?

– Да, лекарства по ошибке доставили на другой этаж. – Администратор сверилась с табличкой. – Гвадовски, палата пять-двад-цать-один-А.

– Все правильно, – сказала Анджела, забирая пакет с лекарствами. По пути в палату она еще раз прочитала этикетку, проверив имя пациента, лечащего врача и дозу зосина, которую добавили к солевому раствору. Все оказалось правильным. Восемнадцать лет назад, когда Анджела только начинала работать в больнице, дежурная медсестра могла сама прийти в аптеку, взять пакетик с внутривенным лекарством и добавить его к выписанным препаратам. Из-за неоднократных ошибок, допущенных невнимательными медсестрами, и последовавших за ними судебных процессов порядок выдачи лекарств изменился. Теперь даже обыкновенная емкость, содержащая солевой раствор с добавлением калия, должна была пройти через больничную аптеку. Это был очередной узел и без того сложной механики здравоохранения, и Анджела в глубине души возмущалась таким порядком. Усложнение процедуры выдачи лекарств повлекло за собой опоздание более чем на час в доставке жизненно важного препарата.

Она подвесила к капельнице свежую емкость. Все это время Гвадовски лежал, не двигаясь. Вот уже две недели он находился в коме и уже источал запах скорой смерти. Анджела слишком давно работала медсестрой и научилась распознавать этот запах, который, как и кислый запах пота, был прелюдией к финалу. Всякий раз, улавливая его, она тихонько бормотала: «Этот не выживет». То же самое она подумала и сейчас, включая капельницу и проверяя жизненные показатели пациента: «Этот не выживет». И все равно она выполняла свои обязанности так же старательно, как и в отношении любого другого пациента.

Подошло время обтирания. Она поднесла к кровати таз с теплой водой, намочила в нем губку и стала протирать лицо Гвадовски. Он лежал с открытым ртом, язык его был сухим и сморщенным. Если бы только родные позволили ему уйти. Если бы только освободили от мучений. Но сын по-прежнему настаивал на уходе за больным, и старик продолжал жить, если только это можно было назвать жизнью. Как бы то ни было, сердце все билось в разрушающейся оболочке тела.

Она приподняла больничную пижаму пациента и осмотрела брюшную полость. Рана выглядела красноватой, что обеспокоило медсестру. На руках пациента уже не было живого места, так что для внутривенных инъекций была доступна лишь центральная вена. Анджела следила за тем, чтобы рана была чистой, а повязка свежей. После обтирания она собиралась сменить ее.

Она протерла тело, пробежав губкой по выступающим ребрам. Она бы сказала, что этот пациент никогда не отличался развитой мускулатурой, а теперь его грудная клетка больше напоминала костяной каркас, обтянутый пергаментом.

Медсестра расслышала шаги и, к своему неудовольствию, увидела в дверях сына Гвадовски. Одним лишь взглядом он заставил ее нервничать – таким уж он был человеком, привыкшим во всем видеть чужие огрехи. Так же он вел себя и с родной сестрой. Однажды Анджела слышала, как они ругались, и еле удержалась, чтобы не вступиться за бедную женщину. В конце концов, Анджела была не вправе высказать этому сукину сыну все, что она о нем думает. Но и быть с ним чрезмерно любезной тоже была не обязана. Поэтому она лишь кивнула ему в знак приветствия и продолжила процедуру.

– Как он? – спросил Иван Гвадовски.

– Без изменений. – Ее тон был прохладным и деловым. Ей хотелось, чтобы он ушел, перестав притворяться, будто заботится об отце, и предоставил ей возможность делать свое дело. Она была достаточно проницательной, чтобы понимать, что сын бывал здесь вовсе не из-за любви к отцу. Просто он привык властвовать над всем и вся. В том числе и над смертью.

– Врач уже осматривал его сегодня?

– Доктор Корделл бывает здесь каждое утро.

– И что она думает по поводу того, что он до сих пор в коме?

Анджела положила губку в таз и выпрямилась.

– Я не знаю, что тут вообще можно сказать, господин Гвадовски.

– Как долго он будет находиться в таком состоянии?

– Ровно столько, сколько вы ему позволите.

– Что это значит? – вспылил он.

– Вам не кажется, что было бы человечнее отпустить его?

Иван Гвадовски свирепо уставился на нее.

– Да, это многим облегчило бы жизнь, не так ли? И к тому же освободится больничная койка.

– Я не это имела в виду.

– Я знаю, как оплачиваются сегодня больницы. Если пациент задерживается надолго, вы несете убытки.

– Я говорю только о том, что было бы лучше для вашего отца.

– Для него было бы лучше, если бы врачи как следует выполняли свою работу.

Чтобы не говорить ничего, о чем потом пришлось бы пожалеть, Анджела отвернулась, взяла из таза губку, отжала ее дрожащими руками.

«Не спорь с ним. Просто делай свое дело. Этот человек – из тех, кто всегда считает себя правым».

Она положила влажную губку на живот пациента. Только в эту минуту она осознала, что он уже не дышит.

Анджела тут же приложила руку к его шее, чтобы нащупать пульс.

– В чем дело? – воскликнул сын. – С ним все в порядке?

Она не ответила. Бросившись мимо него, она выбежала в коридор.

– Синий сигнал! – закричала она. – Подайте синий сигнал, палата пять-двадцать-один!

Кэтрин вылетела из палаты Нины Пейтон и ринулась в соседний коридор. В палате 521 уже толпились врачи, а в коридоре собрались ошарашенные студенты-медики, которые, вытянув шеи, пытались разглядеть, что будет происходить дальше.

Кэтрин ворвалась в палату и громко, чтобы ее расслышали в этом хаосе, крикнула:

– Что случилось?

Анджела, медсестра Гвадовски, сказала:

– Он просто перестал дышать. Пульса нет.

Кэтрин пробралась к койке и увидела, как другая медсестра, зафиксировав на лице пациента кислородную маску, уже закачивает кислород в легкие. Врач делал реанимацию, мощными нажатиями на грудную клетку пациента разгоняя кровь от сердца по артериям и венам, питая жизненно важные органы, питая мозг.

– Электрический разряд подключен! – выкрикнул кто-то.

Кэтрин бросила взгляд на монитор. Прибор-самописец показывал желудочковое трепетание. Сердце уже не сокращалось. Вместо этого подрагивали отдельные мышцы, а само сердце превратилось в дряблый мешок.